долгу. Я оставляю без внимания и те поступки, которые, правда, сообразны с долгом, но к

которым люди непосредственно не имеют никакой склонности, однако все же совершают

их потому, что побуждаются к этому другой склонностью. В таких случаях легко

установить, совершен ли сообразный с долгом поступок из чувства долга или с

эгоистическими целями. Гораздо труднее заметить это различие там, где поступок

сообразуется с долгом и, кроме того, сам субъект непосредственно склонен совершать его.

Например, сообразно с долгом, конечно, то, что мелкий торговец не запрашивает слишком

много у своего неопытного покупателя. Этого не делает и умный купец, у которого

большой оборот, а, напротив, каждому продает по твердо установленной общей цепе, так

что ребенок покупает у него с таким же успехом, как и всякий другой. С каждым, таким

образом, поступают здесь честно. Однако этого далеко не достаточно, чтобы на этом

основании думать, будто купец поступал так из чувства долга и по принципам честности; того требовала его выгода; но в данном случае нельзя считать, что он, кроме того, еще

испытывает прямую симпатию к покупателям, чтобы, так сказать, из любви не оказывать

ни одному из них перед другим предпочтение в цене. Следовательно, такой поступок был

совершен не из чувства долга и не из прямой симпатии, а просто с корыстными целями.

Сохранять же свою жизнь есть долг, и, кроме того, каждый имеет к этому еще и

непосредственную склонность. Но отсюда не следует, что трусливая подчас заботливость, которую проявляет большинство людей о своей жизни, имеет внутреннюю ценность, а ее

максима – моральное достоинство. Они оберегают свою жизнь сообразно с долгом, но не из

чувства долга. Если же превратности судьбы и неизбывная тоска совершенно отняли вкус к

жизни, если несчастный, будучи сильным духом, более из негодования на свою судьбу, чем

из малодушия или подавленности, желает смерти и все же сохраняет себе жизнь не по

склонности или из страха, а из чувства долга, – тогда его максима имеет моральное

достоинство.

Оказывать, где только возможно, благодеяния, есть долг, и, кроме того, имеются некоторые

столь участливо настроенные души, что они и без всякого другого тщеславного или

корыстолюбивого побудительного мотива находят внутреннее удовольствие в том, чтобы

распространять вокруг себя радость, и им приятна удовлетворенность других, поскольку

она дело их рук. Но я утверждаю, что в этом случае всякий такой поступок, как бы он ни

сообразовался с долгом и как бы он ни был приятным, все же не имеет никакой истинной

нравственной ценности. Он подстать другим склонностям, например склонности к почести, которая, если она, к счастью, наталкивается на то, что действительно общеполезно и

сообразно с долгом, стало быть достойно уважения, заслуживает похвалы и поощрения, но

никак не высокой оценки. Ведь максиме не хватает нравственного достоинства, а именно

совершать такие поступки не по склонности, а из чувства долга. Предположим, что

настроение такого человеколюбца заволоклось собственной печалью, которая гасит всякое

участие к судьбе других; что он все еще имеет возможность помочь другим нуждающимся, но чужая беда его не трогает, так как он занят своей собственной; и вот, когда никакая

склонность его уже больше к тому не побуждает, он вырывается из этой полной

бесчувственности и совершает поступок без всякой склонности, исключительно из чувства

долга, – вот тогда только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность.

Еще более [разительный пример]: если бы природа вложила в сердце какого-нибудь

человека мало симпатии; если бы он (в общем-то честный человек) обладал холодным

темпераментом и был равнодушен к страданиям других, может быть, потому, что, будучи

наделен особым даром терпения и выдержки по отношению к своим собственным

страданиям, он предполагает или даже требует того же от всякого другого. Если бы

природа не сделала такого человека (который вовсе не самое худшее ее произведение), собственно говоря, человеколюбцем, – то неужели он не нашел бы в себе еще источник для

того, чтобы самому себе придать гораздо более высокую ценность, чем та, какой может

быть ценность благонравного темперамента? Несомненно нашел бы! Именно с

благотворения не по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне

сравнения высшая ценность характера.

Обеспечить себе свое счастье есть долг (по крайней мере косвенно), так как недовольство

своим положением при массе забот и неудовлетворенных потребностях могло бы легко

сделаться большим искушением нарушить долг. Но, не обращая здесь внимания на долг, все люди уже сами собой имеют сильнейшее и глубочайшее стремление к счастью, так как

именно в этой идее все склонности объединяются. Но только это предписание стремиться к

счастью обычно таково, что оно наносит большой ущерб некоторым склонностям, и тем не

менее человек не может составить себе никакого определенного и верного понятия о сумме

удовлетворения всех [склонностей], именуемой счастьем. Поэтому нечего удивляться, что

одна определенная склонность в отношении того, что она обещает, и того времени, в какое

она может быть удовлетворена, в состоянии перевесить неопределенную идею и человек, например подагрик, выбирает еду, какая ему по вкусу, а страдание – какое он способен

вытерпеть, так как по своему расчету он здесь по крайней мере не лишил себя наслаждения

настоящим моментом ради, быть может, напрасных ожиданий счастья, какое будто

заключается в здоровье. Но и в этом случае, если общее стремление к счастью не

определило воли этого человека, если здоровье, для него по крайней мере, не вошло с такой

необходимостью в этот расчет, то и здесь, как и во всех других случаях, остается еще

некоторый закон, а именно содействовать своему счастью не по склонности, а из чувства

долга, и только тогда поведение человека имеет подлинную моральную ценность.

Так, без сомнения, следует понимать и места из священного писания, где предписывается

как заповедь любить своего ближнего, даже нашего врага. Ведь любовь как склонность не

может быть предписана как заповедь, но благотворение из чувства долга, хотя бы к тому не

побуждала никакая склонность и даже противостояло естественное и неодолимое

отвращение, есть практическая, а не патологическая любовь. Она кроется в воле, а не во

влечении чувства, в принципах действия, а не в трогательной участливости; только такая

любовь и может быть предписана как заповедь.

Второе положение следующее: поступок из чувства долга имеет свою моральную ценность

не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в той максиме, согласно

которой решено было его совершить; эта ценность зависит, следовательно, не от

действительности объекта поступка, а только от принципа воления, согласно которому

поступок был совершен безотносительно ко всем объектам способности желания. Что

намерения, которые мы можем иметь при совершении поступков, и их влияние как целей и

мотивов воли не могут придать поступкам никакой безусловной и моральной ценности –

ясно из предыдущего. В чем же, таким образом, может заключаться эта ценность, если она

не должна состоять в воле, [взятой] в отношении результата, на какой она надеется? Эта

ценность может заключаться только в принципе воли безотносительно к тем целям, какие

могут быть достигнуты посредством такого поступка. Ведь воля стоит как бы на распутьи –

между своим априорным принципом, который формален, и своим апостериорным мотивом, который материален, и так как она все же должна быть чем-нибудь определена, то, если

поступок совершается из чувства долга, ее должен определить формальный принцип